Загадки Петербурга I. Умышленный город - Елена Игнатова

«К автору… приходят тени из тринадцатого года под видом ряженых». Среди теней блистательного петербургского маскарада «драгунский Пьеро», Всеволод Князев — молодой офицер и поэт. Зимой 1913 года он покончил самоубийством из-за любви к актрисе Ольге Глебовой-Судейкиной.

Сколько гибелей шло к поэту,Глупый мальчик: он выбрал эту, —Первых он не стерпел обид.Он не знал, на каком порогеОн стоит и какой дорогиПеред ним откроется вид…

(А. Ахматова. «Поэма без героя»)

А может быть, возросшее число самоубийств в ту эпоху, особенно среди молодежи, и было предвестием открывавшейся дороги? На долю этого поколения придутся войны (Первая мировая, Гражданская), голод, террор, опять войны. Самоубийства молодежи свидетельствовали о глубоком неблагополучии общества. Много их было в революционных кругах: одни казнили себя за слабость (не решились на террористический акт), другие — «разуверились»; третьи — не вынесли подозрения в предательстве…

Но то же поветрие было в среде молодежи, далекой от политики. Поводы для расчета с жизнью находились самые разные: от любовного разочарования до утраты веры в Бога. Но за всем этим — чувство безысходности, ранняя душевная усталость. Горек и душен был воздух умирающей эпохи. «Собирают мнения писателей о самоубийцах. Если я скажу, что думаю, т. е. что причину можно прочесть в зорях вечерних и утренних, то меня поймут только мои собратья, а также иные из тех, кто уже держит револьвер в руке или затягивает петлю на шее; а „деловые люди“ только лишний раз посмеются; но все-таки я хочу сказать, что самоубийств было бы меньше, если бы люди научились лучше читать небесные знаки», — писал в дневнике Александр Блок в 1912 году.

Небесные знаки явственно предвещали перемены и потрясения. Их видели многие — только «читали» по-разному. На рубеже веков в Петербурге возросло число сект. Появились иоанниты, обожествляющие Иоанна Кронштадтского, братства Охтинской Богородицы, Иоанна Крестителя, чуриковское и другие. В смутные времена люди ищут духовную опору в вере. Но тогда лишь немногие находили ее в церкви; большинство обретало ее вне пределов храма. Петербург охватило увлечение спиритизмом. Люди более глубоких духовных запросов обращались к теософии, антропософии, оккультизму — или сами становились «учителями» — основателями сект, как петербургский поэт-декадент Александр Добролюбов. В воспоминаниях «Дмитрий Мережковский» З. Н. Гиппиус писала, что Добролюбов «свое „декадентство“ прежде всего провел в жизнь…Было известно, что он живет в каких-то черных комнатах, черных одеяниях, что у него много молодых последовательниц (или поклонниц), которым он проповедует, и успешно, самоубийство…

И вдруг… с ним случилось то, что не поймет ни один европеец, но человек русский к подобным делам привык, — Добролюбов „ушел“. Такие „уходы“ — не пропаданье: это лишь погружение в море российское… Декадент Добролюбов нырнул глубоко, выплыл не скоро, и выплыванья его были не часты, кратки. Он являлся босой, в армяке, с такими же своими „учениками“… Что это была за секта — никто путем не знал. Говорили только, что там „все сидят поникши“. И что „учеников“ у Добролюбова очень много».

Александр Добролюбов «прочел» небесные знаки так. Его сестра Мария по-другому: после Смольного института она работала «на голоде» (помощь голодающим крестьянам); во время Русско-японской войны была сестрой милосердия. В 1905 году вступила в организацию эсеров, в 1906-м — покончила жизнь самоубийством, не решившись на террористический акт. Она была невестой Леонида Семенова, по воспоминаниям З. Н. Гиппиус «молодого, очень красивого студента из знатной семьи, и талантливого поэта при том. Он погиб уже при большевиках». Л. Д. Семенов-Тян-Шанский, как и А. М. Добролюбов, «ушел» — проповедовал, толковал Евангелие. Был убит в 1917 году. История этих молодых петербуржцев, их пути и судьбы дают представление об атмосфере эпохи.

Добролюбов ушел из Петербурга. Но многих проповедников-сектантов привлекал именно этот город. История тобольского крестьянина Григория Новых (Распутина) хорошо известна. Не только он, но и другие «учителя» и «старцы» находили в столице учеников и приверженцев. В середине 90-х годов в Петербурге появился самарский крестьянин Иван Чуриков. До этого он занимался торговлей, затем раздал свое достояние бедным и стал проповедником. Проповедь Чурикова была проста: надо следовать евангельским заповедям, отказаться от пьянства, праздности и других пороков. Он нашел учеников среди петербургских рабочих. Чуриков обращался и к совсем опустившимся людям, к бродягам, проституткам, пьяницам. Нередко они меняли образ жизни и входили в его общину. Каждый новый «братец» получал необходимую поддержку: ему помогали получить работу, заказы, кредит. Трудолюбие, добросовестность, честность чуриковцев служили самой надежной рекомендацией.

Церковь преследовала их как сектантов. Чурикова высылали из Петербурга, держали в сумасшедшем доме, в тюрьме. После манифеста 17 октября 1905 года, провозгласившего свободу совести, он и его община могли жить спокойно. Обосновались они в Вырице. «Братцы» держались тесным, сплоченным кружком, чуждались окружающего мира и не допускали вмешательства в свой. Так они пережили революцию, Гражданскую войну, самые трудные времена. Советская власть занялась общиной трезвенников только к 1930 году. Ивана Чурикова и его «братцев» выслали на Соловки; на одном из соловецких островов их уморили голодом.

В Петербурге начала века подвизался и «двойник» Распутина — Щетинин, объявившийся в столице почти одновременно с ним: «Пока Распутин… пролез наверх, до царской семьи включительно, Щетинин пошел по низам и славу свою стал обретать — все бо́льшую — в кругах рабочих… Сведения (об этой секте. — Е. И.) у меня имелись неполные. А полные я получила позднее, когда кто-то из Временного правительства принес мне д е л о Щетинина… И с портретом Щетинина — большой фотографией, где он сидит, окруженный поклонницами, сам в ж е н с к о м п л а т ь е и ш л я п к е… Хоть и похожи они, как два брата, Щетинин и Распутин, но безобразие и распутство последнего бледнеют пред тем, что выделывал Щетинин в неугасимой, неуемной похоти своей и разврате, граничащих с садизмом», — вспоминала З. Н. Гиппиус.

Почти десятилетие в Петербурге негодовали и осуждали окружение императора, в котором все бо́льшую силу набирал Распутин, с ненавистью говорили о самом Распутине, к которому льнуло все выморочное и низкое. Передавали: знатные почитательницы надевают грязное белье старца, чтобы приобщиться к его святости. Полз подлый шепоток: «Распутин и царица»… Настоящую причину влияния Распутина (он помогал цесаревичу Алексею, когда врачи были уже бессильны ему помочь) знал лишь очень узкий круг людей.

В черном небе звезды не видно,Гибель где-то здесь, очевидно,Но беспечна, пряна, бесстыднаМаскарадная болтовня.

(А. Ахматова. «Поэма без героя»)

В 1913 году в петербургском литературном мире появились новые герои и «ряженые» — футуристы. Бульдожье лицо Давида Бурлюка с размалеванными щеками; желтая или полосатая блуза Владимира Маяковского; черное жабо и румяна Бенедикта Лившица; Велимир Хлебников с неподвижным, похожим на маску лицом…

В декабре 1913 года в Петербурге, на сцене театра Луна-парка, с успехом прошли «Первые в мире четыре постановки футуристов театра»: трагедия «Владимир Маяковский» и опера «Победа над Солнцем» (музыка М. Матюшина, либретто А. Крученых). «Цены назначили чрезвычайно высокие, тем не менее уже через день на все спектакли места амфитеатра и балкона были проданы. Газеты закопошились, запестрели заметками, якобы имевшими целью оградить публику от очередного посягательства футуристов на ее карманы, в действительности же только разжигавшими общее любопытство», — писал Б. Лившиц в книге «Полутораглазый стрелец».

Футуристы собирали полные залы — но не эстетов и бунтарей, а самой благонамеренной публики. На эти вечера ходили развлечься, повеселиться. Веселило все: зычное «Я захохочу и радостно плюну, плюну в лицо вам» Маяковского, заумный лепет Крученых, лорнетка Бурлюка, хамские остроты и выплескивания чая в зал, блуза одного из поэтов, сшитая из церковной парчи. Впрочем, это развлечение довольно скоро приедалось.

Гораздо привлекательнее было художественно-артистическое кабаре «Бродячая собака». Оно занимало подвал дома № 5 на углу Михайловской площади и Итальянской улицы. В двух залах «Бродячей собаки», которая открывалась к полуночи, могло разместиться полсотни гостей. Завсегдатаями ее были поэты, актеры, художники. Однако и «непосвященные», купив входной билет, могли попасть в мир артистической богемы… «…Гостям предлагалось надевать на головы бумажные колпаки, которые им вручали на пороге подвала, и прославленные адвокаты или известные всей России члены Государственной думы, застигнутые врасплох, безропотно подчинялись этому требованию», — вспоминал Бенедикт Лившиц.